История костей. Мемуары - John Lurie
Единственное место - в первом ряду. Я беру попкорн и колу и смотрю этот замечательный, замечательный фильм. Фильм заканчивается, а я не могу встать. Честно говоря, я просто слишком устал, чтобы встать. Поэтому я смотрю "Бешеного быка" во второй, а потом и в третий раз.
В понедельник утром Лейса везет меня в клинику на Второй авеню, чтобы узнать, что со мной не так. Мы сталкиваемся с Марком Каннингемом, который говорит: "Вы выглядите довольно желтым. Возможно, у вас гепатит. Опустите веко".
Марк заглядывает мне под глаз и видит, что он цвета блокнота.
"Да, ты понял". Затем он улыбается и уходит.
Мы отправляемся в клинику, и на следующий день анализ крови подтверждает диагноз Марка. У меня гепатит.
12. Вымя и рога
Моя квартира выгорела. Я должен пролежать в постели как минимум месяц. А может, и два. Кровать - маленькая поролоновая подушечка, правда, - сгорела. Подушки сгорели. Многие вещи все еще мокрые. В стене есть пробоины от топора. В тот момент все это меня не волновало. Мне даже нравились порезы от топора.
Но сейчас, когда я пишу это, я не могу поверить, насколько невыносимо мрачным это было. И при этом я ни разу не подумал о том, что это мрачно.
Пока я болел, Лиза Розен сделала для меня одну из самых приятных вещей. У Роберта Раушенберга, художника, был фонд для художников, которые болели и не могли зарабатывать на жизнь. Лиза подала заявку и получила для меня 400 долларов, которые помогли мне продержаться следующие пару месяцев после того, как закончились деньги на сольный тур.
Лейса работала в архитектурном бюро, а ее друг строил миниатюры мест, над которыми они работали. Держу пари, у нее это получалось очень хорошо. Она снабжала меня едой и оставляла дома перед маленьким черно-белым телевизором, стоявшим на полу перед моим поролоновым ковриком.
Но она приходила домой все позже и позже, и я знал, что она трахается с каким-то парнем на работе. После перенесенного гепатита мой член просто лежал там, как какой-то тискательный новорожденный щенок. Но ее оправдания по поводу трехчасового опоздания с работы становились все более нелепыми.
Однажды я бросил в нее тарелку. Я не мог подняться, поэтому швырнул тарелку, которая пролетела по воздуху, как фрисби, и ударилась о стену. Тарелка осталась совершенно целой, но огромный участок стены рассыпался в пыль. Это не может быть нормальным.
Все было по-честному. За несколько месяцев до этого, однажды ночью, я переспал с Марипол. На следующий вечер я сидел в баре клуба "Мадд" с Лейзой, и тут ко мне подбежала Марипол. Она сказала громким голосом, так, что ее услышали, наверное, не меньше тридцати человек: "Я сосала твой член! Зачем?"
Вам нужно в полной мере ощутить французский акцент, чтобы прочувствовать этот удивительно странный момент.
Через пару месяцев я был достаточно здоров, чтобы играть с группой в канун Нового 1980 года в Squat Theatre. Мы решили сыграть "Auld Lang Syne", чтобы открыть сет в полночь. Мы отработали ее во время саундчека, и она звучала великолепно. Это прекрасная мелодия, на самом деле.
Мы выходим на сцену и разбираем вещи, готовясь к выступлению. Мы начинаем отсчет: "Пять! Четыре! Три! Два! Один!" и сыграем "Auld Lang Syne" прямо в полночь.
Я подхожу к микрофону и говорю: "Так, у кого есть часы? Который час?"
"Двенадцать о три! Это двенадцать о три!"
"Мы пропустили это?!"
-
Антон (Тони) хотел записать альбом, ныл по этому поводу, говорил, что у нас будет больше концертов. Но я не хотел этого делать. Я не хотел впускать этих людей в свою жизнь. В конце концов Пикколо убедил меня, что это просто способ задокументировать то, что мы делаем.
Тони хотел, чтобы мы выбрали британский лейбл EG Records, потому что он знал их представителя в Нью-Йорке Эда Стрейта и сказал, что мы можем ему доверять.
Стрейт вовсе не был честным. Может быть, он был честным парнем в безвыходной ситуации, потому что его боссы, Марк и Сэм, были изворотливыми мерзавцами, и ему приходилось лгать нам или терять работу.
Мы должны были найти продюсера. Я не знал, зачем нам нужен продюсер, но он должен был быть. Мы взяли Тео Масеро, который продюсировал многие известные записи Майлза Дэвиса и Телониуса Монка. И он определенно знал, как записать саксофон так, чтобы он звучал как саксофон.
Мы не знали, чем занимаемся. Тео почти не бывал там, потому что Майлз записывался в другой студии в том же здании Columbia, и Тео тоже работал над этим проектом. Но все прошло нормально. У нас было всего два дня, чтобы все записать, но мы справились.
Тео постоянно называл Арто "Кранч" и так и не узнал его настоящего имени.
Теперь нам предстояло сделать запись. Я не знал, что это значит. Если мы пойдем на мастеринг, это будет стоить дороже, и нам сказали, что лейбл не собирается платить за это, и что это все равно не имеет значения, это не важная часть создания записи.
Когда мастеринг-инженер услышал хруст двенадцатиструнной гитары Арто, он решил, что звук, должно быть, ошибочный, и переделал лязг и треск Арто на что-то более вежливое и условно приемлемое. Тео сделал Арто довольно громким в миксе, где ему и место.
Арто каким-то образом вбил себе в голову, что мое эго помешало ему, и обратился ко всем журналистам, заявив, что я смешил его без протокола. Чего я, честно говоря, не делал.
EG делали такие отвратительные вещи. У нас с Эваном были идеи для обложки альбома, которые они отвергли. Это был первый раз, когда я увидел подобное, с чем позже столкнулся в большом изобилии в Голливуде. Эти парни говорили "нет" всему, что мы делали, только потому, что могли. Без всякой другой причины, просто чтобы дать им ощущение власти. Затем они взяли обложку, которую разработал Эван и которую они отвергли, сказав, что она никуда не годится, и использовали ее в качестве обложки для другой, гораздо более известной группы на своем лейбле.
Через несколько лет после выхода альбома мой тогдашний гастрольный промоутер выяснил, сколько копий первого альбома было продано. Он сообщил мне, что их было более шестисот тысяч. В отчетах EG
